За спиной Михаила Шуфутинского годы прожитой жизни “вечного странника”. Куда только не заносила его судьба. Оказавшись однажды в Магадане, он вместо нескольких недель задержался там на долгие три года. Потом снова Москва, работа с ансамблем “Лейся, песня”. Он объездил с гастролями всю страну, но считался “невыездным”. И в начале 80-х годов вынужден был покинуть СССР, эмигрировав в Америку. Нью-Йорк, Лос-Анджелес...

Здесь началась его карьера певца. Кто из нас не слышал берущих за душу песен Шуфутинского “Две свечи”, “Атаман”, “Душа еще болит”, “За милых дам”. Поет он только на русском языке и большую часть времени проводит в России – здесь его друзья и миллионы поклонников. Сегодня он живет как бы в двух измерениях – российском и американском...

– Два года назад, к своему 50-летию, вы выпустили книгу «И вот стою я у черты”. Книга в момент стала бестселлером, читается на одном дыхании, только вот название немного грустное...

– 50 лет – серьезная дата в жизни любого человека, тем более артиста. Мое нынешнее состояние духа я бы определил словами поэта: «Как мало прожито, как много пережито». И сейчас я стою у черты, у границы, незримо разделяющей и мой жизненный путь, и мое отношение к миру людей, и даже мой горизонт. 50 лет – это великая черта в жизни, по крайней мере для меня. Это такой перевал, дошел до него, а там, дальше, или горка крутая, или дорога вниз, или перепрыгнуть надо, или найти возможность пройти ровно. Ты, как спортсмен, должен доказать, что ты лучший, и убедить всех остальных людей в этом. Был такой момент, когда я чувствовал себя у черты, и это очень сложный момент на самом деле. Вот отсюда и такое название...

– В книге вы пишете, что у вас две страны – Россия и Америка... И все-таки на первом месте Россия?

– Я отвечу так. Нам всем отмерен очень короткий срок бытия на этой земле, и всем хочется попытаться увидеть что-то еще, кроме того, что нам предложили. Хочется иногда пожить по-другому, пойти в другую сторону, взбунтоваться. Для меня Россия – это та страна, где я родился и прожил 30 лет, прежде чем ее покинуть. Уезжал я в Америку из Советского Союза, а вернулся через десять лет в Россию. И именно в России я сумел найти то, что не мог найти долгие годы. Сегодня у меня здесь сто миллионов зрителей, которые меня знают и которым я нужен. Для меня это самая главная часть моей жизни. Но есть еще и другая страна – США, которая меня, беглеца, приняла: здесь я защищен, уважаем, со мной считаются. Америка дала мне много того, чего я не мог узнать в Советском Союзе. Она мне дала возможность ездить куда угодно. Прожив в Союзе 30 лет и будучи руководителем музыкального коллектива, я даже в Болгарию не мог съездить, меня не выпускали, не объясняя причин.

– Уезжая в США, вы полагали, что это навсегда?

– Я уезжал навсегда. Я со всеми прощался. И говорил себе, что если я не стану хорошим музыкантом, то стану водителем, но буду жить по-другому. Я никогда не мог себе представить, что здесь вдруг такое произойдет. Счастье, что эта стенка наконец рухнула и мы имеем возможность сегодня видеть друг друга и весь мир.

– Ваш отъезд состоялся в 81-м году, а до этого московский мальчик Миша Шуфутинский вдруг рванул на Колыму, помните Высоцкого: «Мой друг уехал в Магадан, уехал сам, уехал сам, не по этапу». Романтика, обстоятельства?

– Надо было менять свою жизнь. И была ситуация, подтолкнувшая меня к этому. В Гнесинку я провалился, ехали мы с маленьким оркестриком не «за туманом и не за запахом тайги», а именно за деньгами. Я туда летел не «по долгу сердца», не «по зову партии», но и не «по этапу», хотя ни для кого не секрет, кем осваивался северо-восток нашей Родины в 30-е и 40-е годы. Колыма влекла к себе и искателей приключений, и самоотверженных первооткрывателей, да и криминогенный шарм этих мест был для меня пугающе привлекателен. Мы пели в ресторанах для артельщиков, таксистов, рыбаков. Очень любили выходить на сцену моряки. Если обычный заказ стоил от трех до пяти рублей, они давали десять. Заказывали, конечно, не только местную тематику, просили Вертинского, Лещенко, всевозможные блатные и хулиганские песни. А «Поспели вишни» я спел, наверное, раз пятьсот, если не больше. Для меня это был огромный опыт, который ни за какие деньги не купишь. Я там многое познал, видел людей, по-настоящему влюбленных в Север, видел преступников с изломанными жизнями и людей, эти жизни ломающих. Я видел многие вещи, и они в меня тогда вошли сами. И если я сумел чего-то в этой жизни добиться, то только благодаря Северу. Это была настоящая мужская суровая школа жизни.

– Михаил Захарович, в Москве вы дружили с Пугачевой, Винокуром, Лещенко, Никольским, Кобзоном. Кто из них остался вашим другом?

– Недавно я летел из Одессы в Москву. Сижу в салоне, входит Кобзон, мой давнишний, мой старший дорогой товарищ и друг. Он мне говорит: «Сижу вчера, ужинаю в маленьком ресторанчике на море, слышу твой голос. Ну, думаю, Шуфутинского крутят. Проходит пятнадцать минут, полчаса, час. Ну, думаю, ничего себе крутят». Оказывается, он мой концерт слушал живьем в Аркадии и не знал, что я в Одессе. Посмеялись. Он для меня из людей, прошедших все беды и победы, и всегда остается ярким певцом, находя в себе силы быть государственным деятелем, заниматься благотворительностью. Даже в те годы, когда я не предполагал вернуться сюда, приезжая в Америку, он набирал мой телефон и говорил: «Ну что, атаман, ты где? Давай, приезжай!» Лева Лещенко, Владимир Винокур, Андрей Никольский – самые мои близкие друзья по сегодняшний день. С Аллой Пугачевой учились вместе, вместе прогуливали, группа наша была очень прогрессивной, преподавание было скучным, академическим, а мы увлекались джазом, современной музыкой, мы всегда старались узнать что-то новое. Когда она впервые приехала в Лос-Анджелес, она тут же позвонила мне, мы с ней провели замечательный вечер, помню его, как сегодня: я выходил с ней тогда на сцену, пел. Эти теплые отношения были, есть и остались, хотя видимся редко. Я рад, что она до сих пор такая же заводная, как в юности.

– Вы достаточно откровенно в своей книге даете характеристики всем вашим друзьям-коллегам, они не обижаются?

– Если не писать откровенно, то тогда не стоило вообще писать эту книгу. Написать просто, чтобы сказали потом: «Ба, да он не просто поет, он еще и пишет». Я написал то, что было на самом деле в моей жизни. Очень многие вещи я не писал, иные выбрасывал, ведь всю правду до конца написать нельзя. Кому-то я мог сделать больно, кто-то для меня значит много, кому-то это может повредить. Я достаточно трепетно отношусь к тем людям, с которыми шел по жизни, и поэтому старался никого не ущемить. Но были вещи, которые нельзя скрыть, и я писал, как было. Обижаются? Некоторые огорчались тем, что я мало про них написал, кто-то говорит, что вот об этом, мол, не стоило писать, и так далее. Но это, повторяю, моя книга, я ее написал так, как в тот момент чувствовал, и ни о чем не жалею.

– Через десять лет вашей эмиграции в Киеве на стадионе состоялся ваш первый концерт? Что вы испытали?

– Это был шок. Все предыдущие десять лет я пахал в ресторанах, «пел на всех тональностях, для всех национальностей». Пел в ночных клубах, на дискотеках. Но это было не то ощущение. И когда я в полубессознательном состоянии прилетел в Москву и через несколько дней у меня в Киеве состоялся мой первый концерт на стадионе, где шесть тысяч человек висели друг на друге, у меня было ощущение, что это все не для меня, что это сон. Я понял, что здесь меня ждали, меня знают, но я не мог себе представить, насколько я тут популярен. Вел концерт Борис Брунов. От волнения я почти не слышал его, долетали лишь отдельные фразы: «Дорогие друзья... Наш бывший соотечественник... Раньше мы их с презрением называли эмигрантами, а сегодня мы с радостью встречаем их...» Я вышел на сцену и запел песню Александра Розенбаума «Заходите к нам на огонек, пела скрипка ласково и нежно, в этот вечер я так одинок, я так промок. Налей, сынок...» Это была моя визитная карточка. Зал взорвался аплодисментами. Дальше все пошло как по маслу. Я дал за три месяца 75 концертов. Каждый день переезд, стадионы, гостиницы. Были большие города, были маленькие, и я не мог себе представить, откуда там меня знают... Побывал на моем концерте Юрий Никулин. Он подарил мне «вечный» пропуск в цирк на Цветном бульваре, подарил свою книгу с надписью: «Когда я слушаю ваши песни, мне легче жить. Спасибо вам великое...»

– Как вы угадали в скромной девушке из Москвы свою судьбу? Она была с вами и в безденежье, и в славе, и в неизвестности, и в опале. В чем тайна вашей любви, что в ней, Рите, самое главное?

– Когда я уехал в Магадан, позвонил ей оттуда, сказал, что люблю ее. Она собрала малюсенький чемодан и, сказав родным, что едет с подругой в Сочи, в легком пальто приехала ко мне. Я был поражен. Я понял, что она верная. Самое главное в ней то, что она не афиширует своих чувств, просто для нее все важно, что происходит в нашей жизни. Она очень добрый человек, старается всем помочь. Она все прошла вместе со мной. Мне иногда становится стыдно, что она мне посвятила всю свою жизнь, не каждая женщина согласится ждать мужа по два-три месяца с гастролей. Благодаря ей я стал тем, кто я сейчас есть.

– И все-таки, в чем секрет вашего успеха?

– Думаю, секрета никакого нет. Добрые слушатели и сердца моих друзей – вот она, причина. Очень важно в жизни быть нужным, если ты нужен – ты живешь. Я благодарен судьбе за то, что еще кому-то нужен. Может, я уже сегодня не собираю стадионы, но зато я вижу счастливые лица тех, кто приходит на мой концерт. Сегодня, когда мою книгу прочли многие, мне кажется, что я не успел написать о чем-то важном, и это важное снова путается в моей голове, превращаясь в клубок мыслей, который, боюсь, мне так и не удастся распутать. Но зато знаю, что жизнь продолжается и если я когда-нибудь решусь еще на одну книгу, то назову ее «О друзьях-товарищах».
Светлана НОВИКОВА.

предыдущая	наверх	следующая
	на главную